В ленинградских-петербургских семьях не только в памятные дни хранят память о близких, на долю которых пришлась блокада. И всё же – 18 и 27 января (в этом году – 80-летие прорыва и 79-я годовщина полного освобождения Ленинграда от вражеского кольца) – даты особые. Время – снова перечитывать строки о том, как «люди писали дневники и верили, что им удастся прожить ещё один день...»
Деда Миня
Родными, практически родственниками считаем тех, у кого блокада – личная боль и память.
«Практически в каждой ленинградской семье сохранились документы, награды, а самое главное – воспоминания близких о тех страшных, но героических днях битвы за наш город. Сохранились они и у меня, – написал на своей странице в VK исполнительный директор Торгово-промышленной палаты Ленобласти Игорь Муравьёв. – Деда Миня.... Михаил Максимович Лобанов. – Я запомнил его жизнерадостным, ещё не старым человеком с шапкой абсолютно седых вьющихся волос. Мрачнел дед только 9 мая после минуты молчания. Выпивал рюмку и долго курил «Беломор» на балконе, что-то вспоминая, а потом брал гитару и наигрывал песни военных лет...»
Внук рассказал, что вспомнить деду было что – все дни блокады он прослужил и проработал в Ленинграде. В железнодорожных войсках, паровозном депо, военно-восстановительном поезде...
«Он вообще всю жизнь работал на Октябрьской железной дороге. Как и многие ветераны, дед не любил рассказывать ни про войну, ни про блокаду. Только один раз, когда мы вдвоём были на рыбалке, он ответил на мой вопрос: « Дед! Тебе было страшно? – Да, внучок, было. Особенно в первую, самую тяжёлую зиму. Страшно было, что я не доживу до Победы. Но надо было работать, возить грузы в Ленинград, и я знал, что от моей работы зависит жизнь многих людей, в том числе и моя. Этот разговор состоялся летом 1974 года. Мне тогда было семь лет. Я помню его до сих пор. Через месяц деда не стало… Уже после его смерти бабушка рассказала, как он практически насильно посадил на поезд её и маленькую маму и отправил в эвакуацию».
Как позже выяснилось, это был один из последних поездов, успевших прорваться из Ленинграда в конце августа 1941 года.
«Дед считал, что выжить в блокадном Ленинграде с женой и маленьким ребёнком шансов было немного. И да – самой значимой своей государственной наградой дед почитал свою первую – медаль «За оборону Ленинграда»».
Оно и верно. Дмитрий Лихачёв писал, что в блокадное время «люди писали дневники и верили, что им удастся прожить ещё один день...»
Блокадные осколки
Не вычеркнешь страшных дней из семейной памяти…
«Мне повезло. Несколько моих родных пережили блокаду. А моя мама записала их рассказы. События и имена подлинные. С разрешения близких публикую главы нашей семейной повести…» – поделилась на своей странице в VK Екатерина Путронен.
Эти истории вошли в повесть «Блокадные осколки», автор – Ирина Моисеева.
«Из близких моих родственников в блокадном Ленинграде оставались бабушка Катя, ее сестра Оля и моя крестная Оля, мамина сестра. Бабушка не рассказывала о блокаде никогда. Мне – никогда. Но если встречалась со своими знакомыми, разговор обязательно заходил и об этом времени. Некоторые, часто повторяемые истории, я помню с детства. Крестная, по-ленинградски – кока, а по-домашнему – кокочка, стала вспоминать о войне только в старости, а в последние годы, о чем бы ни заговорила, заканчивала блокадой. Строго говоря, это не воспоминания, а их обрывки, врезавшиеся в память сцены...»
Среди воспоминаний и такой «осколок»:
«Четырнадцать лет было Оле, когда, после седьмого класса, она поступила на Ордена Ленина завод Большевик. В сорок первом ей исполнилось семнадцать. В конце сентября установилась прекрасная погода, настоящее бабье лето. Объявили, что вся молодежь поедет рыть окопы. Погрузились на машины рано утром у завода, настроение у всех было веселое: солнце, чистое голубое небо, золотые листья. Кажется, это было лужское направление. Копали часа два-три. Вдруг появились немецкие самолеты, летели низко-низко. Все задрали головы, было видно улыбающихся летчиков. И тут заработали пулеметы… Самолеты расстреливали обойму, разворачивались, как будто бы улетая, и возвращались снова. Лес был уже прозрачен и никого не спасал. Самолетов уже не было, а Оля бежала и бежала по лесу…»
Бежала, пока, уже в темноте, не вышла к железной дороге.
«Босые ноги все были в крови, каждый шаг мучителен. «Какие хорошие были люди», – всегда вспоминала она, говоря о женщине из железнодорожной будки, которая ее умыла, накормила, успокоила, как могла, дала какие-то тапочки и показала куда идти...»
На заводе «Большевик» смена продолжалась двенадцать часов с обеденным перерывом, а работали в две смены, с одним выходным в месяц. Вспоминала, что бомбили все время, и уходить в бомбоубежище они перестали, привыкли.
В зимнее время, когда большинство цехов были остановлены, они вязали носки. То есть, те же двенадцать часов, не покладая рук, работали для фронтовиков – защитников.
«Ели все. Нашли детские сандалики. Варили, варили, варили – съели, – это о голоде. – Съели ватник – разорвали, вынимали из дырки вату – варили, варили и ели. Однажды нашли пачку молотого кофе. Как она сохранилась, завалилась за полки, все уже было проверено-перепроверено, и вдруг… Вот радость была, такая радость. Долго этот кофе пили. Гущу оставляли и снова заваривали, и каждый раз радовались, а потом напекли из нее лепёшки…»
И вот ещё – «осколок»:
«Зимой сорок второго года бабушка похоронила свою сестру в отдельной могиле на кладбище Памяти жертв 9 января и сохранила документы. Чего это ей стоило, мы никогда не узнаем. После войны, когда вновь запускали ткацкую фабрику, где бабушка с сестрой до войны работали, собирали ткачих. Несколько раз приходили звать бабушку, но она с негодованием прогоняла посыльных, осталась работать дворником и гордилась этим…»
Письмо от 27 января 1942 года
Это послание – читать и перечитывать. В нём – правда о том, что в действительности происходило. А сохранила послание и прислала своей ленинградско-петербургской племяннице Нина Ивановна Бледнова (Преображенская) из Москвы тогда, когда ей было уже за девяносто. К слову, об этой самой племяннице – Елене Однолетковой в послании упоминается. Она – та самая Ёлочка, которая «мешала писать, толкает…»
В марте 1942 года им удалось эвакуироваться — Ладогу пересекли вместе, а затем пути родственников разошлись.
К письму прилагалась сопроводительная записка: «Я пересылаю тебе письмо, написанное тетей Варей 27/I из блокадного Ленинграда… В нем упоминаются Голубковы – это моя тогдашняя семья, а Борис – мой муж. Мы поженились 3/VI-41 г., а 22/VI-41 года началась война. Были вместе до моей эвакуации в конце марта 1942 г. и больше никогда не встречались. Извини, что так много истории, но это моя жизнь…»
«27 января 1942 года… Живем очень неспокойно с 8 сентября — нас начали бомбить и жечь город. В первый же день у нас сгорели продовольственные склады. Погибла мука, сахар, масло. После этого норма уменьшалась с каждым днем, и получать продукты становилось труднее и труднее, и часты были случаи, когда норму получить не удавалось, т. к. магазины были пусты… Каждый день мы лишались важных объектов. Город эвакуировали в малом количестве, всё было организовано очень плохо. Детей возили не в ту сторону – в такие районы Ленобласти, которые бомбили до приезда туда детей, и вскоре они были заняты.
В страшной тревоге там ребята жили один месяц, а потом приказали вернуться в Ленинград.
Теперь дети говорят: «Почему нас не увезли дальше, несмотря на наше и наших родителей пожелание, теперь мы умираем голодной смертью. Мы с Нюрой были на окопах в очень опасных местах. Она – под Выборгом, а я – под Волосово. И тут, и там едва ушли живыми. Жизнь разлаживалась в городе с каждым днем…»
Далее – о голоде в блокадном городе.
«С 10/XII по 27/I мы получили: крупы по 700 г, мяса — по 500 г, сахара — по 150 г, конфет по 300 г (из дуранды без сахара) и по 50 г масла сливочного на человека. Хлеба с 25/XII стали давать по 200 г, а с 24/I — по 250 г. Попробуйте существовать, думать, работать и ходить по городу пешком из конца в конец на эту норму! Как следствие, в ноябре стало умирать очень много людей от голода, вид у них стал ужасный. Люди исхудали, а многие пухли от голода...»
Люди умирали дома, на заводах, на фабриках, на улицах, в магазинах – всюду.
«В декабре умирало в течение дня от 8 до 10 тысяч, а в январе, как говорят, умирает по 35 тысяч в день. Многие исчезают бесследно, уйдя из дома. Гибнут при артобстрелах, при бомбежках, а теперь исключительно от голода. У ослабленных людей отнимают карточки и документы, и их трупы найти невозможно. В больницах дворы завалены трупами — худыми, голыми, застывшими в любых позах. Возят их на грузовых открытых машинах по городу, закапывают в братские могилы… Часто бываешь свидетелем того, как у тебя на глазах падает человек и умирает. Вот когда мы перестали бояться мертвецов!..»
И вот – фраза, от которой «мурашки по коже»: «Если все это переживем, каждому будет по 120 лет».
«Вот какой у нас эксперимент, вы и представить себе не можете, как бы нам хотелось быть с вами и в ваших условиях, они нам рисуются раем, – продолжение послания. – Ёлочка мешает писать, толкает… Ваня очень плох, умирает от истощения, о чем мне сказал муж. Шесть дней не был на работе, может быть, уже и умер… Денег нам не пересылайте, их не выдадут… Крепко-крепко всех целуем и обнимаем. Варя… 27.01. 1942 год».
Пожалуй, все эти правдивые рассказы о людях, в чьих судьбах была блокада, можно прокомментировать именно так, как эмоционально прокомментировала на странице Екатерины в VK Юлия Гутова:
«Блокадные истории совершенно невероятные, они такие страшные, но заставляют не убежать зажмурившись, а как-то подобраться, и себя в порядок привести. Стараться соответствовать тому, что это все пережили люди, а ты тоже человек и земляк им… Каждая новая, как первая – по голым нервам…»
Понимаю и разделяю это мнение, потому что мой прадед умер в блокадном городе на Васильевском острове, 13-я линия, дом 20. Дата смерти – апрель 1942 года. Место захоронения: Пискаревское кладбище. («Блокада», т. 11). А дед, отвечавший за переброску детей по Дороге жизни, чаще всего выходил из комнаты, когда мы его просили что-нибудь рассказать.
Блокада отразилась в памяти осколками льда и горечью пепла. И сегодня нас объединяет общее прошлое: какие бы «чёрные кошки» по углам не сидели, есть уверенность в том, что с бедами справимся. Ещё не то наши деды и прадеды переживали. Будем жить и детей воспитывать так, чтобы и они знали: «нас покориться никто не заставит» – держимся.
Евгения Дылева
Фото: Валентин Илюшин/Online47 и из семейных архивов
